Судьба двух индустриальных регионов – украинского Донбасса и немецкого Рура, схожих в своем историческом развитии, оказалась кардинально различной в современности. Преодолевший деинструиализацию и вышедший на новый этап развития Рур и деградировавший, погруженный в кровавую войну Донбасс. О том почему получилось у немцев и не получилось у нас, мы решили поговорить с давним другом «Реальной газеты», бывшим луганчанином Александром Забирко, который сейчас работает в Вестфальском университете и живет в городе Эссен, центре Рура.
– Александр, имея опыт жизни в Донбассе и опыт жизни в германском его аналоге Руре – как ты отнесся к событиям 2014 года? Были ли они для тебя неожиданностью или напротив ты воспринял их как закономерность? Как вообще они виделись из Европы?
– Конечно, предсказать, что все обернется войной, я не мог, поэтому события оказались для меня неожиданностью. Когда ты видишь на сайте New York Times фотографии горящего здания и понимаешь, что это погранчасть на кв. Мирный, которая была видна из окна твоего дома и вообще, что это и есть тот самый дом, на крыше которого теперь сидят какие-то люди с гранатометами – воспринимать это все как закономерность просто невозможно. Конечно, наблюдать за происходящим издалека и говорить о войне в Донбассе с европейцами – это не то же самое, что делать это в Украине. Когда я здесь говорю о том, что «русский мир» пришел в мой дом, то все думают, что это просто такая метафора.
Что же касается, Рура, оказавшись в бывшем рабочем квартале какого-нибудь Бохума (города-побратима Донецка), иногда ловишь себя на мысли, что в принципе и тут могла бы организоваться какая-нибудь «народная республика», если бы кто-то додумался раздавать всем «униженным и оскорбленным» автоматы «под паспорт».
Все же, пожалуй, не случайно Владимир Сорокин в недавнем своем романе «Теллурия» тоже делает Рур ареной боевых действий – местная публика празднует «освобождение Оберхаузена, кровопролитные бои под Дуйсбургом, и бохумский “котел”». Но я почему-то уверен, что провидческий дар Сорокина ограничится «Днем опричника» и российскими широтами. Все-таки Рур – это не Донбасс. К тому же, даже говоря о Донбассе, мы ведь прекрасно понимаем, что без внешнего вмешательства и этот конфликт никогда бы не перерос в войну.
– Сравнивая Рур и Донбасс – почему в Германии получилось преодолеть последствия деиндустриализации и перейти на новый уровень развития? Был ли шанс у Донбасса? И в чем был главный сбой?
– Мне кажется, что «сбой» на самом деле произошел не в Донбассе, а именно в Рурской области. Донбасс же как раз напротив иллюстрирует закономерную траекторию развития промышленного региона, который в условиях глобализации экономики и появления пост-индустриального общества оказывается предоставленным самому себе.
В социологических науках такую траекторию называют «зависимостью от колеи» (path dependence). Из этой колеи Рур в свое время вытягивали всем миром (также как и угольные районы других европейских стран) в то время как Донбасс был отдан на откуп собственным элитам, которые не только сохранили советскую преемственность и управленческую культуру, но со временем замахнулись и на власть во всей Украине. Так что я думаю, трагедия Донбасса не в том, что произошел сбой, а в том, что сбоя, к сожалению, не случилось.
Нельзя забывать и о том, что промышленные регионы в гораздо большей степени, чем регионы аграрные зависят от политической и экономической конъюнктуры того государственного образования, в котором они оказываются. Поэтому самое важное отличие, на мой взгляд, в том, что Рур существовал и менялся в рамках демократического, правового и социального государства, в то время как Донбасс не просто оказался в границах патерналистской политической системы, но и сам стал всеукраинским символом патернализма, коррупции и бесправия.
Труднее ответить на вопрос о том, был ли у Донбасса вообще шанс иного развития. Конечно, история – это не тюрьма и всегда есть место альтернативе. Причем не всегда позитивной. Например, история Рура тоже могла сложиться иначе – в 1920 году тут также бушевало свое «ополчение», которое именовалось Красной Армией Рура. Это было парамилитарное образование, которое надеялось установить в Германии диктатуру пролетариата.
Но прежде всего, говоря об исторических и структурных параллелях, нужно понимать, что Рур всегда был включенным в мировую экономику. Причем после 1945 года он вновь включался в нее не сам по себе, а как раз по итогам войны и усилиями оккупационной администрации союзников. Она, например, сразу подорвала власть местных «промышленных баронов» (например, главный рурский промышленник Альфрид Крупп получил 12 лет тюрьмы как пособник нацистского режима), но затем приложила все усилия для того, чтобы привлечь инвестиции и восстановить инфраструктуру. Как регион включенный в капиталистическую экономику Рур пережил несколько тяжелых экономических кризисов, которые, однако, убедили местные элиты в том, что ставка на уголь и сталь не может быть вечной. Уже с конца 1950-х они вкладывали деньги в новые отрасли – точную механику, инновационное машиностроение, информационные технологии сектор услуг, в конце концов – в человеческий капитал (университеты, культурные центры, галереи). Город Эссен в 2010 году был признан культурной столицей Европы – совсем нетипичная награда для города, который большую часть 20-го века просуществовал в виде одного большого завода.
Использовать кризис как шанс для нового витка развития, для новых преобразований – это очень важное европейское качество, которое в Донбассе пока не прижилось. Здесь ответом на кризис стал уход в ретро-утопию, один бесконечный марш-бросок «вперед в прошлое».
– Почему Донбасс и значительная часть его элиты оказалась так зациклена на советском прошлом – (сверхположительная оценка советского времени – это то, в чем «народ и партия» в Донбассе были едины)?
Как утверждает один оголтелый русский писатель из Харькова: «СССР – наш древний Рим». И это на самом деле удивительная способность превратить совсем недавнюю и хорошо документированную эпоху в миф о «золотом веке»! Впрочем, именно в случае Донбасса такое мифотворчество не лишено определенной логики, ведь сам регион был в первую очередь продуктом советской модернизации и создавался как типичная intentional community – коллектив, объединенный одной общей целью – «производить» и «выдавать на-гора». Именно в советское время он эту функцию и выполнял. В послесоветское же время разговоры о том, что якобы «Донбасс кормит Украину» в самой Украине вызывали уже только горькие насмешки.
При этом вместе с заводами и шахтами разрушалась и местная региональная идентичность, как чувство своего места в мире, чувство принадлежности к чему-то значимому.
Собственная региональная интеллигенция оказалась в Донбассе слишком слабой и малочисленной, чтобы предложить обществу новые смыслы и новые ценностные ориентиры, что на самом деле не удивительно, если учесть традиционно низкий статус гуманитарных и общественных знаний в донбасском социуме. Возможно, была надежда на усилия европейски настроенных украинских культуртрегеров, но вместо того, чтобы попытаться вписать Донбасс в общеукраинский культурный контекст, они рефлекторно занялись тем, что по-английски называется словом othering, а по-украински іншуванням (подходящего русскоязычного термина, по-моему, не существует). Т.е. Донбасс представлялся как коллективный Другой, как антипод европейской Украины, как территория варварства, как локализованная резервация всего того, от чего надо ментально отказаться. Примечательно, что сегодня проукраински и проевропейски настроенный выходец и Донбасса, как правило, не воспринимается украинским обществом как «донбассянин», а становится просто украинцем без региональных коннотаций. Донбасс же в украинском национальном дискурсе – это категория по-моему исключительно негативная.
– «Европейский Донбасс» имеет ли шанс на возрождение? Или потеря проевропейского слоя населения станет для края фатальным? И вообще, не были ли утопией все наши проекты по европеизации Донбасса?
То, что «миф о Донбассе» может быть другим показал, например, Сергей Жадан в романе «Ворошиловград». В немецком переводе он, кстати, вышел под удивительным заглавием «История джаза в Донбассе». По-моему эта книга прекрасный пример того, как свою «малую родину» можно вписать не только в национальный, но и в европейский контекст, счастливо избежав при этом банальных деклараций «Мы – Европа!».
Думаю, как ментальный и культурный проект европейский Донбасс вполне возможен. Конечно, сейчас в условиях войны он будет казаться просто утопией, но все значимые социальные преобразования начинались как утопии.
Сознательно менять идеологические и культурные предпочтения общества всегда труднее, чем вновь и вновь артикулировать устоявшиеся стереотипы. Последним сейчас усиленно занимаются все эти союзы писателей «народных республик», которые при помощи фонда «Русский мир» активно издают книги и сборники, воспевающие шахтерский труд и войну с фашизмом. Но с точки зрения развития культуры это путь в никуда, потому что он не несет в себе никаких новых смыслов – можно тысячу раз пережевать эту советскую жвачку, но в итоге все равно придешь к тому, что и фашисты не настоящие, и шахта давно уже превратилась в копанку, и «жить как деды жили» в современном мире тоже уже не получится. В этом плане «европеизация» Донбасса кажется мне даже чем-то безальтернативным, хотя я, конечно, не знаю, сколько времени (и жизней) пройдет прежде, чем этот проект будет реализован на практике.
– Существование двух Донбассов – проукраинского и «народных республик», приводит к сосуществованию в рамках одного региона двух систем (демократической, украинской, проевропейской и авторитарной, пророссийской, евразийской), что вызывает ассоциации с сосуществованием Западного и Восточного Берлина, ГДР и ФРГ. Что должно произойти, чтобы Донбасс вновь стал единым?
Очевидно, что одна из систем должна перестать существовать. Именно так произошло с ГДР. В то же время с распадом одной из этих «систем», возможно, исчезнет и сам Донбасс, как четко выраженная региональная общность.
Ведь уже сейчас видно, что идеи сепаратизма нашли своих сторонников в основном в депрессивных шахтерских городах и моноиндустриальных поселках, в то время, как их поддержка в Луганске и Донецке была уже далеко не такой явной и активной, а север Луганской области вообще не был затронут сепаратистским движением. Это наводит на мысль о том, что Донбасс не представляет собой какую-то консолидированную общность, что такое понимание просто устоялось в нашем языке и способе описания этого русско-украинского пограничья.
Кстати, характер фронтира – это то, что радикально отличает Донбасс от Рура, но роднит его с другим европейским индустриальным регионом – польским Шльонском (Силезией). Там, на польско-немецком пограничье тоже выработалась своя особая региональная идентичность, свой язык, свой брутальный пролетарский этос, а также культ своей «особости». В польском национальном дискурсе Силезия часто изображалась как коллективный Другой, как германизированный край, пример культурного уродства и неправильной полськости. Тем не менее, Силезия сегодня – это, прежде всего динамичный, европейский, мультикультурный регион. Я этим хочу сказать, что траектория развития пограничного региона напрямую связана с тем, что находится за его границами. Ни у одного немецкого политика даже в страшном сне не возникнет желания «отжать» у Польши Силезию или разглядеть в ней форпост какого-нибудь «германского мира».
– Луганский ученый-философ Александр Еременко в своей книге “Размышления о Луганской Вандее» пишет, что события в Донбассе были предопределены доминирующей ролью в нем бывшего пролетариата, реакционного класса, который не вписывается в постиндустриальное общество и из-за этого бунтует. То есть проблема не в национальном вопросе, не в языке или подобных материях, а именно что в глобальной социально-экономической ситуации. Ополченцы – это такой «ИГИЛ» Восточной Европы, бунт против прогресса. Согласен ли ты с такой оценкой природы донбасского сепаратизма?
Конечно, сравнение с Вандеей или ИГИЛ кажется мне весьма натянутым, но в главном я, пожалуй, соглашусь: то, что объединяет идеологически очень разношерстные группы сторонников Новороссии – это бунт против прогресса, против сложности мира и в то же время бунт против универсальных ценностей (которые у нас принято называть «европейскими», хотя они действенны на всех континентах). Это попытка закрыться в своей скорлупе, своем «русском мирке», отгородиться от глобальных процессов и устроить свою геополитическую провинцию, свой советский луна-парк.
Конечно, идеологемы русского мира родились не в Донбассе, но здесь они нашли плодородную почву.
Главный, пожалуй, современный «донбассовед» Хироаки Куромия не зря в своей книге назвал «свободу» и «террор» двумя главными составляющими идентичности Донбасса – двумя полюсами, между которыми как маятник колеблется история региона. При этом свобода в Донбассе, по его мнению, трактуется исключительно негативно – это свобода от чего-то, а не для чего-то. Например, свобода от любой инаковости, непохожести, нездешности. Мне кажется, европейское будущее Донбасса зависит еще и от того, удастся ли нам сформулировать позитивное понимание свободы для Донбасса.
Но для начала должна закончиться фаза террора.
Беседовал Константин Скоркин
Матеріал публікується в рамках Програми підтримки журналістів із Донецької та Луганської областей, що реалізується Громадською організацією «Інтерньюз-Україна» у співпраці з Об’єднанням українців у Польщі та за сприяння Польсько-канадської програми підтримки демократії, яка співфінансується з програми польської співпраці на користь розвитку Міністерства закордонних справ Республіки Польща та Міністерства закордонних справ, торгівлі та розвитку Канади (DFATD).
