В 1944 году между ОУН и советским руководством состоялась мимолетная попытка переговоров, стороны к согласию не пришли, и что было дальше, мы знаем.
Через 20 лет другие люди отправили одного из инициаторов тех переговоров Никиту Сергеевича Хрущева в отставку, поменяв на трио Брежнев-Подгорный-Шелепин. Что было дальше, и кто из троицы «съел» остальных, мы тоже знаем.
Оба события мало того, что могли пойти совсем не так, как мы это знаем, но еще и взаимодополнить друг друга. И в другой Перестройке, другой журнал «Огонёк» печатал бы совсем другие разоблачительные книги.
Евгений БУЗЕВ
…и примкнувший к ним Шухевич
Предисловие ко второму изданию дневников С.Ф. Антропова
Поздней осенью со стороны Крыма потянуло «ядерным пеплом». Так говорили жители Ростовской области, хотя откуда было им знать, как он пахнет.
Ветер с юго-запада действительно часто приносил гарь, но Крым был ни при чем. Радиоактивные облака из Крыма несло на юг, в сторону Турции. А в Ростовскую область гарь вместе с далекими звуками взрывов приходила из соседних Донецкой и Ворошиловградской областей.
Говорили об этом жители степных городков шепотом, разговоры о вооруженных действиях в соседней области могли закончиться беседой в КГБ. Самые любопытные слушали радиоголоса. Прочие узнавали о войне от беженцев, которые не очень представляли ситуацию в целом и могли рассказать лишь то, что видели своими глазами, а то и придумать.
Рассказы переселенцев были страшнее, чем сводки «Голоса Америки» и «Немецкой волны»
Беженцев везли на армейской технике и размещали в палатках, те же, у кого в степных городках были родственники, добирались самостоятельно. Участковые сбивались с ног, регистрируя таких «диких» переселенцев, рассказы которых были страшнее, чем сводки «Голоса Америки» и «Немецкой волны». Рассказывали о бомбардировках, о танковых ударах по коммуникациям и рельсовой войне.
Про ядерный пепел вполголоса, но разговаривали. Скрыть атомный взрыв невозможно, о нем кратко написали в газетах за подписью «ТАСС» и один раз сообщили по радио. Из прочего газеты скупо упоминали только о польских военнослужащих, которые выполняют свой интернациональный долг в западных областях УССР.
Тем, кто уже купил билеты в Ялту, в кассах вокзалов без объяснений возвращали деньги и советовали ехать в Гагры. Но таких было немного. После октябрьского пленума дураков ездить через Украину почти не осталось, да и мало кто берет отпуск поздней осенью.
Одним из таких «дураков» был Сергей Федорович Антропов, имя которого теперь знает весь мир, а тогда оно было известно лишь студентам кулинарного техникума, в котором Сергей Федорович преподавал историю. Он забрал деньги, отказался от Гагры, а придя домой, достал из комода пустой гроссбух и вывел вечным пером на первой странице: «Дневник». Так и начались дневники Антропова.
О Ворошиловграде Антропов узнавал от соседки, к которой из осажденного города сбежала невестка с внуком. Сын соседки поехал на военные сборы незадолго до внеочередного пленума, и они не знали, что с ним теперь. Антропов тщательно записывал их рассказы, а потом начал уже целенаправленно заговаривать с другими беженцами и переносить разговоры на бумагу.
Благодаря этому мы получили ценнейший исторический документ о гражданском противостоянии в СССР начала 60-х годов, когда Хрущев отказался без крови передать власть группе Брежнева, Подгорного и Шелепина.
Важнейшая тема дневников – это угроза голода. Продовольственные карточки на хлеб и сахар ввели для Ростовской области уже в конце октября, и каждый месяц список дефицитной продукции увеличивался. «Зато каждый день в газетах пишут про новые поставки продовольствия в Польшу. В Средневековье наемников нанимали за деньги, а сейчас за пшеницу. Я думаю, что, наверное, есть и какие-то другие договоренности. Возможно, полякам отдадут Волынь и Львов», – рассуждает Антропов в декабре 1964 года.
«Впервые с октября «Правда» упомянула Хрущева. Но только в виде прилагательного: «хрущевская клика». Хотел бы я почитать киевские газеты, что-то там пишут о Брежневе. Да и пишут ли?». Антропов сделал эту запись 3 января 1965 года, он не мог знать, что уже два дня идет штурм столицы УССР и, конечно, никаких газет в Киеве не выходит. Новогодний штурм Киева был одной из самых страшных катастроф в истории не только Советской армии.
Практически не имеющий источников информации Антропов старался узнавать новости по радиоголосам, которые в те дни и сами не представляли, трагедия какого масштаба происходит под хрущевской столицей. Антропов ничего не знал тогда о десятках тысяч трупов на ледяных берегах Днепра, о попытках блокады и деблокады города. Он много размышлял о политике, ХХ съезде, о советской многопартийности.
«Хрущев разрешил ОУН, сделал Шухевича генсеком партии, дал им места в Советах, только чтобы можно было «утереть нос» Западу? Мол, смотрите, у нас тоже многопартийность? Или он догадывался, чем закончится «демократия»? Ведь если можно одним, то почему и другим нельзя сделать свою партию, свой КПСС, со своим ЦК и генсеком?». Антропов был убежден, что именно переход СССР к двухпартийной системе привел к войне, разжег аппетиты части руководства КПСС.
Антропов ошибается в своих рассуждениях, забывая, что легализация ОУН была крайне ограниченной. Партия могла действовать лишь в пяти западных областях УССР, квота на места в Советах всех уровней для ОУН не превышала 10%. Хрущевская «многопартийность» была пустышкой, такой же, как «многопартийность» ГДР и ПНР.
Через несколько месяцев Антропов дает ей достойную оценку. «ОУН ни на что не влияла. И стоило ли им выходить из лесов? Ради чего? Чтобы Шухевич ездил на ЗИСе? Чтобы Федуна-“Полтаву” публиковали в «Правде» на последней полосе? Партия боевиков-подпольщиков сидела в Советах Львовской и Ивано-Франковской областей, получала пайки, клялась в верности идеалам ленинизма. Разве этого они хотели? Со стороны Шухевича было бы честно уйти в леса и воевать до последнего патрона. «Делегаты ОУН – почетные гости XXII съезда КПСС», у меня до сих пор хранится этот номер «Известий». Как же им было стыдно, у них даже не было права голосовать, а лишь сидеть и улыбаться».
Здесь Антропов впадает в иллюзии относительно советской «демократии», которой сам же выносил приговоры. ОУНовцы не имели голоса на мероприятиях КПСС (хотя, что не было мероприятием КПСС в Советском Союзе?). А кто имел? Кто пользовался своим голосом, для того, чтобы не создать видимость «единодушного одобрения», а осознанно проголосовать?
Подробно на ОУН Антропов останавливается и в июле 1965, когда западной прессе стали известны подробности антипартизанских мероприятий, которые проводили польские «воины-интернационалисты» («Ковельская бойня» и другие).
«По «Би-би-си» большая дискуссия о так называемой «Волынской резне». ОУН обвиняют в массовом убийстве польского населения в 1943 году. Выступали эмигранты из тех, кто выжил, рассказывали ужасные, по-настоящему жуткие вещи. Словно кровью окатило. Пошел в библиотеку освежить подробности. В нашей литературе очень скупо и, конечно, во всем виноваты немцы. Кто врет, уже не узнаем никогда».
Антропов ошибался. Мы узнали многое. Но для этого пришлось пережить еще больше: ответные бомбардировки Воронежа, Фрунзенский мятеж, трибунал над Хрущевым, убийство Брежнева ОУНовским снайпером. Мы знаем об этом и многом другом, в том числе благодаря таким людям как Сергей Федорович. Да только о его судьбе после эвакуации севера Ростовской области нам практически ничего неизвестно…
Так или иначе, его дневники навсегда обессмертили его имя и поставили в один ряд с Солженицыным, Шаламовым, Войновичем и десятками других, не побоявшихся возвысить голос правды.
