Мария Варфоломеева: «В плену последнее время я уже не могла есть физически»

Мария Варфоломеева: «В плену последнее время я уже не могла есть физически»

Мария Варфоломеева: «В плену последнее время я уже не могла есть физически»14 месяцев в плену у «ЛНР»: Мне говорили, что я буду шить фуфайки в лагере, но я все равно знала, что выйду на свободу!

 

Андрей Дихтяренко для Радіо Свобода

Мы сидим в палате больницы на Печерске, куда Машу Варфоломееву перевезли сразу после обмена. Ее состояние улучшилось, и врачи разрешили поехать на несколько дней к друзьям. Я помогаю ей собрать вещи в две большие клетчатые сумки.

«Знаешь, в комендатуре «ЛНР» мы нашу камеру тоже называли «палатой». Если думать, что находишься в больнице, становится легче», – говорит она и достает из сумки «сувениры», которые привезла из тюрьмы. Новогодняя елочка из фольги, «ствол» сделан из свернутой страницы повести про каких-то красноармейцев (вместе с сокамерницами Маша праздновала Новый год и даже делала снеговиков из яичной скорлупы). Стопки луганских газет, пачка белорусских сигарет. На пачке надпись «курение вызывает зависимость» вместе с картинкой – парой связанных рук. «До сих пор не могу привыкнуть, что на свободе – здесь все время новые люди, это так необычно». Маша хочет выглядеть бодрой, но видно, что даже собрать вещи ей тяжело. Говорит, что очень рада, что вернулась в Киев, где работала за несколько лет до «Русской весны».

– Я приехала в Луганск из Киева еще в 2013 году, и на время всех событий оставалась там, потому что не могла бросить бабушку. Я ради нее вернулась в Луганск, ей тяжело было сходить в магазин, плохо видела. Поэтому на время облав на активистов и на время всех обстрелов я все время была там.

Ты знаешь, я никогда не была особенным патриотом. Когда начались события на Майдане, у многих моих знакомых проснулось чувство патриотизма, чувство, что вот это – мое. А раньше, ну Украина, да – просто страна, в которой ты родился. То есть ты ведь не задумываешься, какого цвета у тебя волосы? Ты воспринимаешь это как должное – у тебя пять пальцев, ты украинец, это что-то от природы.

Когда пошли все эти события, когда начались захваты военных частей в Крыму, это был уже удар ниже пояса, у меня тогда было ощущение, что это личный удар для меня. И когда уже там с людьми общалась, мне говорили: «Маша, но ведь Крым был русский!» Ну так получается, давайте, предъявим счета по поводу всех земель, где раньше была Россия? Для меня это был первый удар ниже пояса, как личное оскорбление. Начался захват военных частей, и когда президент России не признает, что это его военные люди… Я не хотела, чтоб то же самое творилось у меня дома. Я не против России, я люблю эту страну, у меня хорошие взаимоотношения с людьми этой страны и я их уважаю. Но мне не нравится эта политика империализма. «Вот, давайте, захватим побольше страны». А толку, что она у вас большая? Вы ее используете рационально?

– Одновременно с захватом в Крыму в Луганске начал собираться «антимайдан», и параллельно проходил «луганский евромайдан», в котором ты принимала участие. Было ли страшно тогда в Луганске, или казалось, что до каких-то серьезных вещей не дойдет?

– В Луганске было сравнительно мирно относительно того, как это было в Донецке и области, где были более жесткие ситуации. Один раз был митинг на 9 марта, ровно два года назад, на день рождения Тараса Шевченко и на мой день рождения, тогда жестко очень побили наших активистов. И я помню, несколько раз приходили ребята с битами, в бронежилетах, с касками и криками «Россия!» Творилась такая жесть. Наши ребята пытались защитить девочек, закрыть их собой, а те пытались обойти с другой стороны, чтобы напасть на нас. Такие были ситуации постоянно.

– Тогда многие проукраинские активисты начали уезжать из города. Ты чувствовала, что там опасно находиться лично для тебя?

– Да, я помню, когда меня во все группы заносили – «Пособники хунты», «Пособники режима киевской власти». Было стремно, но я, в принципе, понимала, что я ничего плохого не делаю, я чувствовала себя в относительной безопасности, и не попадалась никому на глаза. Но когда ловили наших активистов, и читалась переписка, я боялась, что кого-то из моих знакомых поймают и они расскажут обо мне. Конечно, было страшно, я помню у меня даже руки немели от страха, потому что были угрозы, вся эта ненависть. Хотя в чем моя проблема, что я не делаю не так? Я просто люблю свою страну. Я тебе запрещаю любить Россию? Люби свою Россию. А я гражданин Украины, я живу на украинской земле, и теперь что, я не могу любить свою страну и не могу ходить на украинские митинги? Ребят, вы меня за что хотите побить? За то, что, что люблю свою страну и ношу украинский флаг на своей курточке? И поэтому я понимала, что обвинить меня в чем-то таком страшном они не могут. В принципе, я этого не боялась, но при этом я понимала, что повода искать не надо для людей «с желанием».

Потом началась война. Август – это вообще было страшное время. Я помню: каждую ночь начинается обстрел, сирена, заснуть невозможно. Все время ждешь, что в тебя прилетит снаряд.. И при этом я понимаю, окей, эта мина, она летит, она свистит, то есть она уже прилетела, она уже взорвалась, уже не страшно, но все равно каждый раз идешь по улице, слышишь этот звук, и так раз, свернулся калачиком. понимала, что это огонь не прицельный, он не по мне, но осколкам пофиг, куда лететь.

На поселке Юбилейный, где я жила, не было света и воды 5 месяцев. У нас раньше всех отключили электричество и позже всех включили, уже в декабре, когда был мороз – 25.

У Маши звонит телефон, какой-то народный депутат настойчиво приглашает ее выступить на митинге в поддержку голодающей Надежды Савченко. Маша соглашается. Я говорю ей, что вряд ли такую идеюподдержат врачи. «Но нельзя же сидеть и ничего не делать! Они ее убьют!» – Говорит Варфоломеева и начинает плакать. Я успокаиваю ее, говорю, что нужно верить, что Савченко выйдет на свободу – Маша же вышла, хотя многие уже перестали на это надеяться. Договариваемся, что окончательное решение об участии в митинге она примет позже.

– С кем ты поддерживала общение в самые тяжелые месяцы? Были в Луганске еще люди, которые были твоих взглядов, проукраинских?

– Были луганские активисты, с которыми я общалась. Но мне повезло, что в последнее время у меня с ними не было телефонных разговоров.

Потому что, когда они (боевики группировки «ЛНР» – прим. РС) меня взяли, они первым делом проверяли телефонные разговоры. Они сразу говорят: «Рассказывай, каких ты знаешь активистов». И я старалась максимально выгородить своих друзей, чтобы о них, по крайней мере, не узнали. Это был очень большой прессинг, там ты готов был все, что угодно рассказать, в убийстве Кеннеди признаться, в вымирании мамонтов, в чем угодно, лишь бы отстали.

– Тебя взяли в начале января 2015 года за то, что ты сфотографировала здания, в которых расквартировались военные. Это было связано с твоей журналистской деятельностью? (Мария работала в Луганске как фиксер для нескольких украинских телеканалов – РС)

– Если бы я знала, что это казарма «ополченцев», я была бы морально готова к аресту! Но на тот момент я думала, что Юра Гуков (бывший луганский журналист, который попросил Марию сделать эти снимки – РС) пишет о сбежавших луганских олигархах, там такие «мажорные» дома. Ты понимаешь, есть какие-то невинные съемки, и тут я еду и открыто снимаю «ополченцев»… Дальше все происходило как страшный сон. Военные с автоматами собираются вокруг меня, кричат, что поймали преступника. Я просто не верила, что это происходит со мной. А потом я начала кататься по всем подвалам «ЛНР»

– Били?

– Я не могу сказать, что били так, как, допустим, там пытают парней. Спасибо моим родителям, что они меня девочкой родили! Мне все время говорили: «Маша, ты худенькая, тебя жалко бить». Не было жесткого какого-то избиения, был прессинг. Незнакомые люди приставляют тебе к голове пистолет, к коленке, к мизинцу, и рассказывают, как тяжело мне будет это пережить и какие будут последствия. Показывают электрошок, показали, как он срабатывает, и говорят, что испробуют на мне. Рассказывали, как могут мне руку сломать, в каких местах. Потом я уже поняла, что они бы этого не сделали, но на тот момент это конечно сильно на меня действовало.

Потом те же люди, следователи, просили прощения и говорили, что понимают, что я ни в чем не виновата. Что надеются, что все будет хорошо. Говорили: «Когда выйдешь на свободу, найди нас в «одноклассниках». Сидели такие оптимистичные, наливали мне коньяк, сидели-пили. А я думаю: «Ребят, вместо того, чтобы просить прощения, вы могли просто всего этого не допустить, может, так было бы проще?»

– Была надежда, что тебя быстро освободят?

– Первая неделя – это были постоянные допросы. Потом смотрят на меня и думают: хлипковата, видимо, проблемы с кадрами в «Правом секторе». Они уже прекрасно понимали, что я не представляю сама по себе особого интереса. Приходит ко мне начальник управления и говорит: «Маш, мы с тобой пообщались, мы понимаем, что ты ни в чем не виновата, что ты нормальный, адекватный человек. Мы думаем, что мы тебя скоро выпустим под подписку о невыезде». И у меня была надежда в первое время, что выпустят! Они говорят, что нужно пообщаться с парой людей и все будет хорошо. Первый месяц меня кормили этой надеждой, что все будет нормально.

Но когда господин Корнет, «министр МВД» ненастоящего государства, выступил по телевизору, и сказал, что совместными силами множество подразделений милиции меня поймали, такого опасного преступника, я уже поняла, что они решили сделать ход конем. И меня перевели в подвал МГБ.

– Журналисты из «LifeNews», которые прославили тебя, создав легенду про наводчицу «Айдара» – тогда они появились в твоей жизни?

– Журналисты пришли тогда, когда они поняли, что надо меня как персонажа раскручивать. Знаешь, есть такая история – в зоопарке нет слона, и можно сделать его из пони, приклеив ему уши? И журналисты решили из этого пони все-таки сделать слона. Мне сказали: «Маша, сейчас придут какие-то люди тебя поснимать. Ты там побольше плачь, может кого-то растрогаешь». Так появилось мое «обращение к украинской власти». Забавно так, кто-то может подумать, что я сижу в тюрьме и говорю: «Давайте уже журналистов «LifeNews»!» Будто это моя инициатива. А было так, меня спрашивают, хочу ли я на свободу? Я, понятное дело, хочу. Мне и говорят: «Обращайся». Пришлось, конечно, обратиться, чтобы повысить шансы на освобождение.

– Ну а потом появилась новая надежда, что тебя если не освободят, то обменяют? Вообще, какая-то информация с «большой земли» просачивалась?

– Я была перове время полностью изолирована от внешнего мира, от всей информации. Вот сейчас я уже узнала, что все мои знакомые предпринимали какие-то попытки меня освободить. Мне было так приятно, что даже люди, о которых я забыла, узнали обо мне, и через свои связи в Луганске искали способы меня вытащить.

Мария Варфоломеева: «В плену последнее время я уже не могла есть физически»А там я узнавала только какие-то крошечки информации об этом, и это было очень приятно, знать, что тебя не забыли. Помню, говорю сепаратистам: «А вы знаете, под Администрацией Президента собрались мои друзья на митинг в мою поддержку, и я это узнала!» Но мне российские журналисты говорили: тебя скоро забудут, походят-походят, разочаруются и бросят это дело. Я понимала, что такое возможно. Был долгий период без информации, но время от времени даже надзиратели говорили мне: «Маш, а ты знаешь, что о тебе тут написали? А ты знаешь, что о тебе там посол Америки написал?»

– Сразу после освобождения ты сказала, что практически полгода провела в «одиночке». Почему в «одиночке»?

– Потому что мальчиков с мальчиками держат, а девочек – с девочками. Не было просто компании. Но лучше сидеть одной на самом деле. Когда меня посадили в тюрьму, и я сидела в камере с одной зэчкой, у которой 5 судимостей, наркоманка с 15-летним стажем. Ты понимаешь, какой там контингент? А у второй был разбит дом из-за обстрелов, и ей рассказали, что посадят ее к «корректировщику»… Но оказалось, что не так страшна Маша, как ее малюют луганские СМИ. Пообщавшись со мной люди видели, что я адекватный, нормальный человек. И в тюрьме у сокамерниц обычно возникает дружеское отношение друг к другу.

Маша рассказывает, что симпатией к ней проникались даже следователи и надзиратели: «Знаешь, наверное, существует «Стокгольмский синдром наоборот», когда террористы начинают любить свою жертву».

– Тебе угрожали, что посадят на 15 лет?

– Да, «генеральный прокурор ЛНР» рассказывал, что я буду сидеть от 10 до 15 лет, фуфайки в лагере шить. Это валится на тебя тяжелым грузом. Я всегда читала Библию, все время молилась Богу. Знаешь, это не пустые слова, для меня было настолько важно верить в Бога, держать эту веру в уме, что все будет хорошо. Это не пустые слова!

А девочки говорили: «Готовься к лагерю, у тебя статья». Но я отвечала им, что не буду сидеть. Хотя и не знала, как выйду на свободу. Я понимала, что «ЛНР» меня не оправдает, я для них такой ценный персонаж.

И с обменами тоже было сложно. Ты смотришь по телевизору, когда говорят про обмен, и ты видишь, что люди идут навстречу друг другу, а ты остаешься в тюрьме, и это очень тяжело. Я понимала, что вряд ли меня внесут в списки, что я им нужна. И был момент, когда 29 июля ко мне приезжают в СИЗО, и говорят, что сегодня обмен. Это было в первый раз, когда я узнала, что меня внесли в списки. И знаешь, это как тебя сбили с ног, это настолько радостно. Но потом обмен отменился. А потом и следующий обмен. Каждый раз ты надеешься, и думаешь, что вот сейчас, сейчас, сейчас. Еще чуть-чуть, еще 5 метров!

В конце уже не хотелось ничего, не было желания есть, я уже заставляла себя. Когда в январе сорвался, в феврале сорвался, я уже не могла есть физически. Хотя папа передавал вкусную еду, но не было физически сил уже есть, хотелось просто лежать и ничего не делать.

– И потом вдруг, в феврале 2016 года готовится обмен, о котором говорили, что будут менять Варфоломееву. 4-х украинских пленных меняют на 8 сепаратистов, а потом оказалось, что 3 на 6, и единственным человеком, которого не отдала так называемая «ЛНР», оказалась ты. Ты понимаешь, почему так произошло, почему тебя тогда не отдали, а отдали через неделю?

– Есть мысли, но я не буду их выражать. Было очень тяжело. Ты понимаешь, что идешь первым номером в списке и думаешь, что в этот раз точно все будет хорошо, но ничего не происходит.

И знаешь, мимо меня их проводят, я говорю: «Как?». Я спрашиваю у конвоя, может они что-то перепутали, может где-то Варфоломеева там маленькими буквами написана? И мне отвечают: «Нет, меняем троих».

Мария Варфоломеева: «В плену последнее время я уже не могла есть физически»Знаешь, тогда у меня вообще не было ни сил, ничего. Но внутри появились какие-то силы, я не знаю, как, это просто чудо. Появились силы верить. Я говорю: «Господи, помоги мне не сдаться!» Потому что опускались руки. И знаешь, за день до настоящего обмена я читаю Библию, и мне попадается стих: «Скоро пленный будет освобожден. Не будет сидеть и в яме, и не будет иметь нужды в хлебе». Я говорю: «Господи, ты имеешь ввиду, что меня все-таки обменяют когда-нибудь, может быть через месяц?». И меня меняют через день! И я говорю: «Господи, это действительно что-то значит». Для меня это было настолько чудом, меня это очень поддерживало. Если бы я не верила в Бога, я бы вышла оттуда бы и, наверное, дули воробьям крутила бы, совершенно сумасшедшей.

Психологически было очень тяжело, когда тебе рассказывают, что 8 лет – это минимальный срок. Тебе 30 лет, у тебя какие-то планы, мечты, и тебя говорят, что твои лучшие годы пройдут в лагере.

– Знаешь, это очень круто, что ты не сломалась. Потому что ощущения были, когда я смотрел все репортажи «LifeNews», что ты на грани.

– То, что не убивает, делает нас сильнее. Я настолько это на себе прочувствовала… На видеокамеру отвечать на жесткие вопросы очень сложно. Какие-то запорные механизмы есть, но они ломаются, если говорить не с сокамерниками или следователями, а с людьми со свободы. А так, ты в камере сидишь, ты себе не даешь расслабляться, ты не даешь себе плакать. А когда на камеру, есть ощущение, что меня увидят все мои знакомые, что будут за меня переживать. И тогда намного больше проявляется бессилие.

Но я чувствовала себя гораздо лучше на самом деле. Я за это время стала намного сильнее. У меня было много времени все переоценить. Даже сейчас, мы сидим с тобой на улице, мы дышим воздухом. А когда ты сидишь в подвале, ты вышел к окошечку и думаешь: «Когда выйду на свободу, буду дышать воздухом, буду каждый раз радоваться, буду наслаждаться каждой минутой своей жизни!» Я сейчас чувствую, как воздух пахнет травой, старыми листьями, весной.

– Ты – человек, который прошел через плен, – ты веришь, что все еще может вернуться назад, что Луганск может стать прежним?

– Меня часто об этом спрашивали даже там. Я бы хотела, чтобы был мир, чтобы там была Украина, но я понимаю, что люди там сейчас озлобленные, многие ненавидят Украину. Можно их силой заставить, можно их победить, но будем ли мы одной страной? Даже те люди, которые были за Украину, они находятся под влиянием пропаганды. Когда все вокруг тебя думают неправильно, я уже и сама начинаю задумываться, может я что-то не так понимаю? Это как у Оруэлла: ну не могут же все быть неправы! Поэтому я не уверена, что реально что-то исправить.

 

 

 

Залишити відповідь