Луганск и голод

«Реальная газета» начинает новый проект – мы даем возможность жителям неподконтрольных Украине территорий самим рассказать о том, что происходит в городах и поселках, контролируемых группировками «ЛНР» и «ДНР».

Наталья Морозова

У меня есть тётка. Она одинокий человек. И будь она менее причастна ко всему, что с ней происходило, можно было бы сказать – не сложилась жизнь. Но жизнь давала ей добрую сотню шансов что-то изменить, чем-то воспользоваться, что-то увидеть в знаках-подсказках, которыми часто изобилует наш жизненный путь, но она упорно шла мимо. Семью она так и не создала, не скрывая того, что ей не очень-то хочется заботиться о ком-то: носки-рубашки-борщи, в общем, то да сё. Да и жизнь поначалу была захватывающе-интересной. Яркая внешность, таланты и способности, которые при должном обращении могли бы дать хорошие дивиденды её хозяйке. Но она всегда жила здесь и сейчас.

Где-то к её  пятидесяти годам отсеялись претенденты на руку и сердце, а в девяностые оказалось, что нужно просто выживать, и в жизни не осталось ничего захватывающего. На её основной и единственной работе не платили, а как жить иначе, она не умела и не представляла. И тот голод и безденежье девяностых её сломами. Она ходила пешком на работу, на которой не платили. Она голодала. Кто-то покупал и продавал, спекулировал и шёл за лучшей жизнью на рынок, а она по инерции шла туда, где работала последние годы и где было голодно и непонятно. Мне кажется, именно то испытание девяностыми она и не сдала. Не выработался какой-то защитный механизм, как жить и выживать, как сохранить жизнь и психику. А ведь рядом были те, кто именно тогда и благодаря тому времени смог сколотить себе состояние. Потом был период относительно ровный – зарплата, а потом к зарплате и пенсия. Когда её сократили, пенсия всё равно позволяла как-то жить. Пенсия маленькая – 2200 грн, но вокруг с такими доходами жили почти все. Будь моя тётушка чуть рачительнее, её жизнь была бы лучше. Но она жила с копейки. Делала долги, с пенсии их отдавала, потом жила без денег, считая дни до следующей пенсии. Но даже так, она жила и питалась.

Лето 2014 для неё оказалось роковым. Она-то и раньше жила в ожидании заветного девятого числа – дня её пенсии, а когда после июля следующая пенсия пришлась только на март с перерывом в восемь месяцев, это было реальное испытание на выживание для неё. Как голодные игры, в которых на кону сама жизнь. Выиграешь – сохранишь жизнь, проиграешь – умрёшь. Запасов у неё не было и при лучшей жизни. Брала на два дня, потом снова бежала на рынок. Мне кажется, в этом был даже какой-то досуг для неё. Механизма как жить у ней не было, а вокруг многие выехали. Она стала побираться. Просить у людей по три картошины – на суп. Когда просишь три штуки, это ведь очень мало. А воспитание и гордость не позволяли ей просить большего. Она стала ходить по тому району, где жила и просить картошку. И снова рядом с ней кто-то делал быстрые деньги и состояние на этом времени, а она отчаянно голодала.  Хотя она была уже в том возрасте, когда обычно получают дивиденды от прожитой жизни. Но детей и внуков у неё не было, капитала она не скопила. У неё даже не было родственников, куда можно было бы уехать из мятежного города, а будь где-то эти люди, она не нашла бы денег на дорогу к ним. Хотя она даже не рассматривала вариантов выехать.

Неожиданно для себя она обнаружила, что не боится взрывов. Люди прятались, падали на землю, а она шла искать еду. Голод и страх голода оказались сильнее страха смерти. Голод стал навязчивым и постоянным. От этого постоянного чувства голода изменились многие вещи. Она стала есть впрок, с запасом. Она перестала воспринимать вкус многих блюд, вынужденная часто есть просроченное и с душком. Она давным-давно перестала воспринимать процесс приготовления и подачи пищи как эстетический. И самое главное, у неё давным-давно ушла гордость и комплексы, что побираться плохо. Она выживала. А вокруг каждый это делал, как мог.

В её районе сильно стреляли. Рядом погибали люди. В подъезде рядом ранило и убило тех, кто прятался там от обстрела. Попало в дом рядом и разрушило увеселительное заведение через дом, откуда предприимчивые мужчины через забор несколько ночей тащили выпивку. Больше всего моя тётка ненавидела «ополченцев». Их было множество в её районе. Они козыряли формой, позывными и пачками денег, которые выпадали из всех карманов. И только чувство самосохранения не давало моей тёте вмешиваться в открытое противостояние с местным «военными».

Однажды она попыталась поговорить с одним из них, кого она знала, но выпивший «ополченец» отчитал ей по полной за то, что ей еда дороже идей. Не то, чтобы моей тётке было всё так уж всё равно, но постоянный голод стал навязчивой идеей, бредовым состоянием, до головокружения, а в таком состоянии на шаг от обмороков слушать об идеях светлого будущего и скором пришествии русского мира было странно. Выпивший «ополченец» кричал о том, что ей лишь бы поесть и честил ей по матери за эти бесхитростные обывательские вопросы, когда уже всё это закончится хотя бы как-то. Наверное, его где-то и в чём-то можно было понять – он рисковал жизнью, видел смерть, терял друзей, а она – о пенсиях и еде, и, главное, с полным равнодушием к идеям того, за что он рисковал жизнью… Она поняла, что спорить и переубеждать кого-то не имеет никакого смысла. Она стала молчать. Она всё также видела пьяных «вояк», кичившихся пачками денег. Она замечала, что они кутят и хорошо питаются, в то время как она не может позволить себе даже хлеба. И она выгорала. У неё не оставалось иллюзий о каких-то улучшениях.

Потом был долгий этап социальных столовых. Многочасовые очереди, давки, зима. Она одевала по два пальто, брала баночку и шла с самого утра в свои рейды за едой. Люди матерились и ненавидели, стоя под социальными столовыми. Люди жаловались, не найдя даже видимости тушёнки в макаронах. Люди полыхали ненавистью ко всему и угасали от голода. Она прошла этот этап. Соседи, да и вся округа, знали о том, что она одинока, и время от времени она находила под своей дверью баночку макарон или супа – безымянную помощь от тех, кто жил чуточку лучше неё.

Сейчас моя тётя получает две пенсии. Она счастливчик. Она покупает самые дешёвые белорусские сардельки по 120 рублей за кило и жарит самую дешёвую рыбу. Она по-прежнему копается в просроченных, уценённых продукта, выбирая гнилые лимоны и чёрные бананы, и больше всего на свете боится того, что скоро ей снова придётся голодать – на местную пенсию здесь не выжить.